– Да, да, это был мудрый человек, – заметил Сэм, покачивая стаканом с бренди.

После третьей рюмки Пат почувствовал легкость в голове. Прошла всего одна ночь после убийства, и вот он сидит здесь, а заголовки кричат со страниц газет перед ним... странные, почти комические рассуждения о мотиве, неверные намеки на виновных... От этого он испытывал какое-то ощущение власти – не из-за денег или положения, но просто потому, что он мог управлять событиями.

– Но ты знаешь, – сказал Пат, – нам надо покончить с насилием, кровопролитием, особенно внутри Семьи. Это привлекает нездоровое внимание. Сначала Анастасиа, затем возня с Костелло, теперь это убийство. В конце концов нами займется федеральная полиция, а от них отделаться будет гораздо труднее, чем от людей из Департамента полиции Нью-Йорка. Тебе следовало бы послушать Регана Дойла. Он смахивает на добермана-пинчера, рвущегося в атаку. Однажды я беседовал с отцом Рэем, и он говорил о Макиавелли, который сказал, что есть два вида людей: лисы и львы. Лисы живут своими мозгами. Я даже помню его слова: "Они надеются на хитрость и обман". Львы используют силу вместо мозгов. Он сказал, что они "консервативны, патриотичны, лояльны по отношению к традиции, к семье, церкви, стране. Они не доверяют новому и обязанности и характер ставят выше мозгов". Дон Витоне – это лиса. Если бы он держался подальше от белого порошка, то и сейчас бы был на коне. А теперь пора какой-нибудь другой лисе его заменить.

Сэм встревоженно поднял глаза:

– Ты осторожнее с бренди, сынок. Что-то ты слишком разболтался. Наш друг Эги раньше говорил так же....

– Ну, я просто теоретизирую.

– Надеюсь, что это так, – заметил Сэм.

– Во всяком случае, ты знаешь, кто настоящая лиса. Это не Лаки. Это не дон Витоне. Это тот тощий еврей в Майами, Лански. Он никогда не пачкает своих рук. Он просто сидит и гребет под себя. Макиавелли был бы им восхищен. А у нас немного от лисы и немного от льва. Может быть, слишком много от льва.

Пат допил стакан, и Сэм поспешно налил ему еще.

– Стоп, стоп. Ты знаешь, что я люблю такие разговоры. У меня никогда не бывало такого, когда можешь говорить с человеком, его уважая, и не бояться, что он воткнет когда-нибудь тебе нож в спину. Мне жаль, что так с ребенком получилось... но я все же рад, что Конни выбрала тебя.

– А я рад, что вы меня приняли в свою семью, – сказал Пат.

Он понимал, что оба они стали сентиментальными от бренди, но это ему нравилось.

– Если оставаться и дальше, я позвоню домой Конни и скажу, что приеду поздно.

Он взял телефон с кофейного столика и набрал номер. Трубку взяла Эсперанца и подключила Конни.

– Я думала, ты сегодня придешь домой, – тупо проговорила Конни.

– Ты опять принимала транквилизаторы? – спросил Пат.

– А почему бы и нет? Что есть такого ценного в жизни, что бы я упускала?

– Слушай, я же тебя просил бросить их принимать.

– Следи за собой, Конте. Как-нибудь поскользнешься.

"Она распускается с каждым днем", – подумал Пат.

– Послушай, а чем ты сейчас расстроена? – спросил он.

– Ты опять что-то натворил. Я знаю это. Я не хочу крови на пороге моего дома. Не хочу, чтобы мне стыдно было ходить в церковь.

– Ох, Бога ради. Выпей стакан теплого молока и ложись спать. Я скоро буду.

– Чтоб ты сдох, – ответила Конни и повесила трубку.

Пат представил себе, как она перекрестилась после этих слов.

– Ты знаешь, – сказал Пат, снова взяв стакан, – по-моему, твоя дочь – ясновидящая. Не знаю, как это у нее получается, но каждый раз, когда что-нибудь случается, она чувствует это своими "антеннами". Она никогда не знает, что происходит, но всегда знает, что что-то происходит.

– Я знаю, знаю, Паскуале. Иногда мне кажется, что она – только дочь своей матушки, и только ее, без моей примеси. Слушай, пей, – сказал он, подливая ему в стакан еще испанского бренди.

Глава 23

Реган Дойл начинал чувствовать себя в своем Нью-йоркском отделении Бюро кем-то вроде бунтовщика. Он всегда считал себя исполнительным, опрятным агентом, который нравится Директору, но места, которые ему надо было посещать ради своего частного расследования, никак не подходили к его образу "чистюли".

После Вашингтонского Нью-йоркское отделение ФБР было вторым по значимости, и его начальник, Харвей Фостер, считался не только отличным работником, но и специалистом по связям с общественностью. Он много делал для того, чтобы Бюро стало таким, каким его хотел видеть Директор. Регану казалось, что в Бюро больше думают о статистике, скорости делопроизводства и поиске потерянных предметов, чем о настоящей борьбе с преступностью. Большая часть работы состояла в поиске надежных осведомителей, так как в преступном мире не было агентов Бюро. Лучший способ добиться похвалы или продвижения состоял в поиске осведомителей.

Иногда Реган думал, правильно ли он сделал, уйдя из полиции. В Бюро не было никакого сотрудничества. Каждый день агенты должны были заполнять форму ФД-256, называемую "Карта номер три". Карты номер один и номер два представляли собой журналы прихода и ухода. В карте номер три агент должен был перечислять все места, которые он собирался посетить. С помощью этой карты его всегда можно было найти. Внизу карты были указаны аббревиатуры, например ДСУ – добровольные сверхурочные, которые очень ценились Директором, так как эти сотни тысяч лишних часов помогали ему вышибать финансирование у Конгресса. Но агент довольно скоро начинал понимать, что в эти ДСУ можно включать ужин, посещение кино и даже несколько коктейлей в "Копе" для вербовки осведомителя.

Легче всего было завербовать осведомителя при использовании метода полиции – ареста и угрозы большим сроком при его молчании. Работникам ФБР делать это было сложнее, так как его агенты меньше занимались практической работой, а для ареста нужно было разрешение министра юстиции. И все же агенты могли сблефовать, пригрозив обвинениями в федеральных преступлениях, даже если эти преступления и не были совершены. Насколько Реган знал, никто в Бюро не занимался тем, чтобы, по примеру полицейских, подбрасывать подозреваемому наркотики или другие улики. "Но это неплохой путь, чтобы раздобыть осведомителя", – думал он.

После Апалачинских событий в Бюро поднялась кампания по сбору информации об организованной преступности, и были сделаны аресты, несмотря на то, что Директор отрицал существование такого вида преступности.

Бюро начало секретную операцию под названием "Программа Главный хулиган". Вне Бюро об этой программе никто не знал, даже полиция. Операция состояла в том, чтобы собирать сведения о главарях в каждом районе.

До сих пор информация об организованной преступности накапливалась в папке под названием "Общие расследования". Вначале почти все данные шли из полиции от детективов. Это был односторонний поток, и полиция против этого возражала. ФБР имело доступ к досье полиции, но полиция не имела доступа к материалам ФБР, поэтому сотрудничество было достаточно формальным.

В этом плане Реган имел преимущества перед другими агентами. Из пяти агентов, которым было поручено заниматься организованной преступностью, он был единственным, кто имел знакомство с Нью-Йорком с точки зрения полицейского. Том Донован, его начальник, поощрял его усилия. Однажды за гамбургером у Мориарти он разоткровенничался с новым сотрудником:

– Знаешь, Реган, я не говорю, что ты все делаешь неправильно. Но, сказать по правде, такой деятельностью ты вряд ли заработаешь себе быстрое повышение в Бюро. Чтобы продвинуться в Бюро, надо много работать сверхурочно, держать нос по ветру, опрятно одеваться и не обижать никого политическими привязанностями.

Реган заметил, что Донован пьет уже третью банку пива, иначе он бы не говорил так свободно. Это был длинный худой человек, похожий на героя старого вестерна, Рэнди Скотта, с короткими светлыми волосами и обветренным лицом. Реган подумал, не загорает ли он под лампой, так как на неделе он наверняка не мог быть долго на солнце.